Дорога перемен - Страница 42

— Нет, Хелен, следующее воскресенье вполне подходит.

— Ну что ж, превосходно. Ох, времени-то сколько! Пожалуй, мне… Ах да, вы же хотели о чем-то спросить, а я вас, как всегда, заболтала.

Лишь пригубив стакан, миссис Гивингс почувствовала, что во рту пересохло. Язык будто распух.

— Вообще-то, Хелен, у нас довольно важная новость… — начал Фрэнк.

Полчаса спустя миссис Гивингс рулила домой и никак не могла распустить собравшиеся домиком брови. Не терпелось обо всем рассказать мужу.

Под желтым светом лампы Говард по-прежнему сидел в кресле возле бесценных напольных часов, которые еще до войны миссис Гивингс ухватила на аукционе. Он покончил с «Гералд трибюн» и теперь пробирался через «Уорлд телеграм энд сан».

— Знаешь, что сказали эти ребята? — спросила миссис Гивингс.

— Какие ребята, милая?

— Уилеры. Ну те, к которым я ездила. Пара из домика на Революционном пути. Я еще говорила, что они понравятся Джону.

— А! И что они?

— Во-первых, я узнала, что их финансовое положение далеко не блестяще — всего два года назад они брали заем, чтобы выплатить рассрочку по дому. Во-вторых…

Говард Гивингс пытался слушать, но взгляд его съезжал к раскрытой на коленях газете. Двенадцатилетний мальчик из Саут-Бенда, Индиана, обратился в банк за ссудой в двадцать пять долларов, чтобы купить лекарство для своей собаки по кличке Пятныш, и управляющий лично выписал вексель.

— «…но зачем же продавать? — спрашиваю я. — Вам ведь понадобится жилье, когда вернетесь». И знаешь, что он ответил? Этак опасливо зыркнул и говорит: «В том-то и суть. Мы не вернемся». Я говорю: «Что, нашли там работу?» А он: не-а, говорит. Вот так и сказал: «Не-а, работы нет». Жить будете у родственников, спрашиваю, или у друзей? А он опять: «Не-а». — Миссис Гивингс выпучила глаза, передавая свое ошеломление от подобной безответственности. — Не-а, говорит, у нас там ни единой знакомой души… Нет, Говард, даже не передать, до чего все это странно. Ты представляешь? По-моему, во всей затее есть что-то… неприятное, а?

Говард поправил слуховой аппарат и спросил:

— В каком смысле «неприятное», дорогая? — Похоже, он потерял нить рассказа. Началось с того, что кто-то собирается в Европу, но сейчас речь явно шла о другом.

— Ну как же? Люди практически без гроша в кармане, детям идти в школу… Так же никто не делает, правда? Разве что… они бегут от чего-то… а иначе с чего это? Не хотелось бы предполагать подобное, но… я даже не знаю, что и думать, вот в чем дело. А ведь всегда казались такой приличной парой… Разве не странно? Понимаешь, в чем неловкость: я уже договорилась с ними насчет Джона, прежде чем они выложили свою историю; теперь с этим ничего не поделаешь, но вся затея теряет смысл.

— Не поделаешь с чем, дорогая? Я что-то не вполне…

— Придется везти его к ним. Ты что, не слушаешь?

— Нет-нет, я слушаю. Но почему затея теряет смысл?

— Потому! — раздраженно ответила миссис Гивингс. — Что толку знакомить их с Джоном, если осенью они уедут?

— Что толку?

— Я хочу сказать… ну, ты понимаешь. Джону требуются постоянные приятели. Нет, вреда, конечно, не будет, если мы съездим к ним раз-другой, но я-то рассчитывала на долгосрочное общение. Надо ж, как неудачно, а? Вот скажи на милость, почему люди не станут более… — Миссис Гивингс сама не знала, что именно хочет сказать, но с удивлением обнаружила, что за время разговора скрутила в жгут свой влажный носовой платок. — Наверное… других понять невозможно, — закончила она и, выйдя из гостиной, по лестнице взбежала к себе, чтобы переодеться в домашнее.

На площадке покосившись в темное зеркало, миссис Гивингс с гордостью отметила, что все еще по-девичьи гибка и стремительна, во всяком случае на беглый взгляд, а в спальне, где быстро скинула жакет и вышагнула из юбки на толстый ковер, она будто вновь оказалась в ухоженном отчем доме и спешила переодеться к чаю с танцами. Голова полнилась лихорадочными мыслями о последних штрихах (Какие духи? Ну же, какие?), и она чуть не выскочила к перилам, чтобы крикнуть: «Погодите! Я иду! Уже спускаюсь!»

Старая фланелевая рубашка и мешковатые брюки, свисавшие со штырька в шкафу, ее остудили. Глупая ты, глупая, укорила себя миссис Гивингс, не сходи с ума. Но потом она присела на кровать снять чулки, и вот тогда-то ее ошпарило: вместо узких белых ступней с голубыми жилками и изящными косточками на ковре растопырились две заскорузлые жабы, подогнувшие пальцы с наростами, дабы спрятать ороговевшие ногти. Миссис Гивингс поспешно сунула ноги в яркие норвежские джурабы (вот уж прелесть, чтобы разгуливать по дому!) и облачилась в свой удобный провинциальный наряд, но было поздно: обеими руками она вцепилась в спинку кровати, стиснула зубы и заплакала.

Она плакала, потому что возлагала на Уилеров невероятно большие надежды и сегодня была так ужасно, так бесповоротно разочарована. Потому что ей пятьдесят шесть, и ее распухшие ноги жутко уродливы; потому что в школе девочки ее не любили и она никогда не нравилась мальчикам; потому что вышла за Говарда Гивингса, ибо никто другой не делал ей предложения, и еще потому, что ее единственный ребенок сошел с ума.

Но вскоре слезы высохли; оставалось лишь зайти в ванную высморкаться, ополоснуть лицо и причесаться. Неслышно ступая в джурабах, освеженная миссис Гивингс спустилась в гостиную, где выключила весь свет, кроме одной лампы, и села напротив мужа в решетчатую качалку.

— Ну вот, так гораздо уютнее, — сказала она. — Ох, после этой мороки с Уилерами я вся на нервах. Ты не представляешь, как я расстроена. Главное, они казались такими надежными. Я полагала, нынешние семейные пары будут степеннее. А как же иначе в таком-то поселке? Боже, только и слышишь о молодых супругах, которым невтерпеж здесь обосноваться и растить детей…